Сеанс жаления себя. Елена Михалкова

Недавно вечером собралась упоённо жалеть себя.

Если дать мне разгуляться, моей жалостью к самой себе можно затопить микрорайон. Теплая пушистая жалость, похожая на жидкий мохеровый плед, станет течь, и течь, и течь, а возле источника буду сидеть я, кутаясь в сопли и горестно подвывая.

Жалеть себя особенно хорошо на кухне. Во-первых, там пол с подогревом. Во-вторых, можно пожрать не отходя от кассы. Полить слезами крабовую палочку и назвать это фьюженом. Закусить колбасой. Насвинячить крошками от печенья, засыпать весь пол, устроить погром, как будто залетал пьяный Карлсон и не мог потом найти форточку. Ути-боссе-буссе-капут-биссе и тарарам! Это я умею.

Но стоило мне сесть на пол и приготовиться к сеансу острой непродуктивной жалости, как пришли коты.

– Слышь, ты, страдалица! Пожрать дай.

Один понюхал и пнул крошки. Второй отдавил мне ногу.

– Уйдите, – говорю, – упыри. Оставьте меня одну.

– Пожрать дай, уйдём!

Делать нечего. Пришлось встать. Насыпать корма. Подождать, пока набьют желудки. Прибрать свинство.

Тут прибежал малютка пудель. "А я? А как же я?"

Покормила и его.

Вернулась на своё место, на тёплый пол, к воображаемым друзьям: колбасе и крабовой палочке. Сейчас, думаю, начну! И мысленно уже дирижёрской палочкой взмахнула: альты, виолончели – приготовились!

Подошли. Обступили, как гопники в подворотне. Усы хищно торчат.

– Что вам ещё нужно, – спрашиваю, – вурдалаки?

– Любви и ласки!

Погладила, приголубила. Матвей ласкается как паровой каток. Степа утыкается в шею и мурчит так, что сонная артерия вибрирует. В процессе получила два тычка под рёбра: халтурно гладишь, старайся качественнее!

Употребив меня по назначению, коты сели на поперечный шпагат и принялись вылизываться под хвостами.

– Пошли прочь, – говорю, – выродки! Не оскверняйте мне торжественность момента своими грязными волосатыми жопами.

– Уже чистыми! – отвечают.

И ржут.

Тут альты с виолончелями в моей голове завели песню "Человек и кошка", за ними разухабисто вступили контрабасы, а там и первые скрипки вдарили от души.

К концу песни убивать ещё хотелось, рыдать – уже нет.

Встала, непримиримо взмахнула ресницами, так и не орошёнными слезами. Как Ума Турман катаной.

– Ну, – говорю, – сами напросились, уроды.

И принялась свирепо гладить их обоих, только что помывшихся, хватать за мокрые шкуры жирными колбасными пальцами, трепать за бока и натирать носы, невзирая на крики, вопли и мольбы о пощаде.

А потом пошла и ещё раз демонстративно покормила пуделя им назло, потому что пудель – благородное животное, а не то что эти...