Александра Сидоренко - «Сказ про Домового Деда и внучку его Анчутку»

На улице совсем заморозило. Тесно забранные решёткой окошки изукрасило белым мохнатым инеем – не видать ничего, только слышно, как с той стороны вьюга о стенки шоркает, будто скребётся кто. И представился тут Маруське котей: сам чёрный, как ночь-полночь, пушистый, только усищи белые топорщатся, и глаза жёлтым янтарём горят. И скребётся он, сердешный, в дверь, лапкой тяжёлые доски поддеть пытается, да не выходит у него ничего! Криком кричит девчоночка:
- Баба, пусти котю! Он плакаит, Снег-то холодный!
Всполошилась бабка, какой ещё котя? Вроде, и взрослая девка, четвёртый год пошёл, а заполошная: всё выдумывает и выдумывает… Рукой махнула – вряд успеть ужин сготовить к приходу мужика, не до глупостей.
Заскрипели тут половицы под тяжёлыми шагами, затопали валенки – хозяин домой вернулся, леснику в лесу и зимой дело найдётся – за всем глаз да глаз нужен! Дед Митрий – человек основательный, почитай, полвека к лесному хозяйству приставлен, на зубок тропки знает, полянки, родники - куда хучь выведет. И по охотничьему делу спец, только строго у него с этим, маток стрелять не даёт – каждой скотине свой срок требуется. Холодом от него нанесло – аж пар повалил, а Маруся знай смеётся и в ладошки хлопает:
- Дед Мороз – красный нос! – ей с лавки хорошо видно было, как меж дедовых валенок дымком скользнул лохматый хвост – не замёрзнет котенька!
Сели вечерять. Нет-нет, вздохнёт хозяин; охнет, потрёт натруженную спину хозяйка, только девчушке всё нипочём, скачет, егоза, на дедовой ноге катается, бабке посуду мыть помогает, песни поёт – живой огонь! Стариковский век невесёлый, одна лучиночка только у четы Лужиных – внучка Машенька. Дочь-то непутёвая вышла, казалось, всё в неё вложили, что ещё надобно? Вырастили, выучили, обеспечили, чем смогли – ан нет! Едва восемнадцать исполнилось – порхнула, как скворушка из клетки, только её и видели. В столицу уехала. Вернулась оттуда уже с приданным – дочь привезла. Окрестили Марией. И полугода не прошло, улетела их кровиночка опять Назад и не торопится, не хочется ей красивую жизнь на деревенскую менять… Вторая молодость пришла к старику со старухой – деваться некуда, надобно нянчить.
Десятый час покатил, уморилась поскакушка, глаза, хитрые, не открываются, как липким намазанные, руки-ноги тяжёлые стали – не поднять… Сил хватило залезть на лавку у печки, там и прикорнула, голубушка. Улыбается во сне, шепчет что-то, ладошкой машет, будто комарика отгоняет. Щёчки разрумянились, пуховые волосики разметались по лбу. Любуются старики, взгляд не отвести.
Снится тут Марусе чудное: будто и их изба, и не их. Всё кругом огоньками утыкано, мелькает, переливается. Глядь, то и не огоньки вовсе, а глазки наподобие кошачьих, только разноцветные: зелёные, жёлтые, голубые тож… И боязно девочке, и интересно, что ещё нового? Видит она, стул дедов резным троном стал, как на картинке, что с бабулей разглядывали, и сидит на нём кто-то, вроде, дедка, только не дедка вовсе! Ноги в лапти плетёные обуты, такие в сенях висят, инда размером поменьше, кулаки с капустный кочан, во какие! Бородища густая, седая, клоками топорщится, из неё нос картошкой высунулся огромадный. Брови, как щётка, и уши, уши-то торчком остреньким торчат, как у коти! Егоза аж зажмурилась, головой потрясла – всё по-прежнему! А это что за диво? Кто у дедушкиных ног примостился на скамеечке? Девушка какая-то, коса долгая, до пояса, рубаха на ней узорная по самые пятки, глядит, не улыбается, губы поджала, но Марусю не проведёшь. Глаза – вот они – бабушкины! Заухало тут где-то, крыльями захлопало - это ж филин! Откуда взялся, страшилище лесное? Зенками своими лупает на Марью, топчется, курлычет, как кочет на дворе.
- Ты чего это, красна девица, в гости к Домовому Деду намылилась? Али дома тебе не сидится? – рычит старикашка, как зверь, брови-щётки задвигались, аж оторопь взяла. Не знает Машенька, что сказать, только ручкой машет, мол, ну тебя! А тот не унимается, кряхтит, кулачищами ворочает:
- Али ты вон к внучке моей Анчутке сестрёнкой пойдёшь? Знаешь, небось, как такие получаются? Коли некрещёное дитя помрёт, враз к домовому отходит на веки вечные! Будешь мне Котофея Иваныча причёсывать да за игошками приглядывать!
Марусю уж озноб бьёт, слёзки сами покатились, так и стоит, бедняжечка, сыро у неё под носом, даже лягушки заквакали. Вдруг заговорила та, что Анчуткой назвали. Смотрит на сердитого старика, гладит его ласково по шершавой руке, голосок как ручей звонкий:
- Дедо, не надо мне сестрёнку! Тем более, крещёная она. Вишь, на груди крестик серебряный теплится? Давай отпустим девчоночку? Жалко же! И из-за печки Котофей Иваныч поддакивает, пушистым хвостом помахивает:
- Пррравильно говоришь, прррравильно!
Старик оглядел – все чуды кивают одобрительно, махнул рукой, ну да погрозил для острастки: больше не торопись к нам раньше срока, стрекоза! Показал он Маше, разные дива. Странно ей, вроде, пока глядит – помнит, отвернётся – забудет. На прощание Анчутка колечко медное в ладошку сунула и шепнула: мол, носи, не снимая, везде, даже куда крестик не оденешь, в баню там или на речку, поможет от любой хворобы и несчастья. Жаль только, выронила его Маруся, когда глазки спросонья тёрла.
Солнечный луч крадётся по подушке, лезет в лицо, будит. Потянулась девочка:
- Баба, закрой! –подскочила Настасья Николавна: три дня внучка в горячке лежала, стонала только, думали, глотошная, а тут – чудо! Как рукой хворь сняло.
Встала Марья, да больше никогда в жизни не болела, только видела иногда странное: хвост серый туманный из-под печки тянется, подол рубашки вышитой мелькнёт, кашель скрипучий слышится, но молчала об этом. А колечко Маруся тем же утром нашла. Под лавкой валялось.
Вот оно, смотрите!