Белая стена.  Жозе Дале

- Здравствуйте. Екатерина? – мужской голос в домофонной трубке был какой-то напряженный. – Я от Татьяны Анатольевны. Мы приехали с Эмилией. Можно подняться?
Катя кивнула, как будто он мог ее видеть, и нажала кнопку.

Эмилька приехала на такси. С водителем. Весьма симпатичным парнем, у которого глаза были оловянные от торжественности момента.
- Татьяна Анатольевна сказала дождаться, забрать Эмилию и привезти назад. Вот. Это для нее, чтобы не замерзла после стрижки.
Из пакета на Катю радостно смотрела розовая плюшевая кофточка со стразами. Йоу, бро! А Эмилька, паскуда такая, утробно рычала в переноске, выражая свое презрение к холопам поганым, с царскою особою похабно обращающимся.
- Эмиль, это же я! Ты что, забыла меня, коза?
- Рррррргав!
Ловкое движение, и кошачьи челюсти сомкнулись на Катином пальце.
- Твоюжмать!!!
- Смотри ты, она вас забыла… Да у кошек мозгов мало, месяц и они все забывают, правда?
Катя недобро посмотрела на водителя и ухватила Эмильку за шкирняк, посадив на рабочий стол, мордой к стене. Той самой, белой стене на кухне.
И Эмилька вдруг притихла, уставившись в штукатурку. Катя отпустила загривок, а кошка даже не дернулась, внимательно рассматривая стену своими сапфировыми глазищами.
- Все она помнит.

Это было по осени, когда листья почти полностью опали, и жухлая трава поседела. Вчера еще рыже-золотая земля стала похожа на стариковский череп. Дачники поразъехались, позабивали на зиму окна и двери, и притихший поселок нагонял тоску на тех немногих, кто еще не завершил предзимние работы. Странно было идти вот так, по вымершей улице - казалось, что в мире больше никого нет, и только соседка Надежда Андреевна семенила рядом.
- … они ее все лето предлагали всем подряд. Мол, кошка красивая, породистая, сорок тысяч стоит. Представляешь, Катя, сорок тысяч! Я таких денег и в руках никогда не держала!
Мокрая черемуха перевесилась через забор, навалилась грудью, хотела помахать им листьями, да они опали уже, плавали теперь в редких лужицах. По ночам подмораживало, и хрустел ледок под сапогами, как хрупкие косточки. Даже жалко.
- … а все почему – потому что рожать она уже, мол, не может. И кесарево ей больше делать нельзя. А раз не рожает, нафиг она нужна такая – только жрет и все, доходу с нее никакого.
Мелкий дождик-сеянец зарядил, когда они повернули в переулок. Небо затянуло, и Катя поняла, что это надолго. Успеть бы с уборкой, иначе развезет дорогу, и потом выбраться можно будет только на танке.
- … Вот так ходили и совали ее всем подряд, да никто не брал. Ну и сама понимаешь, как сезон закончился, они ее тут на даче и «забыли». Уже месяц, как она на крыльце сидит, никуда не уходит. Я ей молочка ношу, еды какой-нибудь, но она при мне не ест, и смотрит так, что аж не по себе становится.
Надежда Андреевна внезапно остановилась и посмотрела на Катю, как будто впервые видела.
- Ой, Катенька, что ж с ней будет-то?

Молчаливая борьба длилась вторую неделю. Когда Катя забрала Эмильку с дачи, она покорно дала себя взять, привезти домой, и даже вымыть и подстричь. Но это не за счет благого расположения, а исключительно по слабости – худа она была невероятно. Снимая машинкой длинную рыжую шерсть, Катя чуть не плакала:
- Святые мощи!
Но эти святые мощи показали характер, стоило только немного ожить. Эмилия была дама взрослая, не какой-то там котеныш-дуролом, и в глазах ее читалось презрение.
- Вот смотрю на нее и вижу, что она меня ненавидит. И всех людей ненавидит, потому что ее бросили умирать. Она все понимает, мы все для нее теперь говно.
Эмилька сидела в клетке на кухне и целыми днями смотрела в стену. Она не реагировала ни на какие импульсы, ела только с ложечки и только насильно – просто сидела и смотрела в стену. Утром, днем, вечером и ночью голубые глаза ее скользили по трещинкам, изучая каждый бугорок в белой штукатурке.
- Эмиль, поешь… - кошка отворачивалась, презрительно дернув плоским носом.
- Ну поешь, это вкусно. Я никому такие паштеты не покупаю, только тебе.
Бесполезно.
За две недели она дошла окончательно, острый позвоночник лезвием выступал между лопатками, оставшаяся шерсть сыпалась клочками. Но от протянутой ложки она снова отвернулась.
Задохнувшись злобой и отчаянием, Катя швырнула ложку в стену, нарушив безобразным пятном ее привычную белизну.
- Да мне ничего от тебя не надо! Не надо мне, чтобы ты меня любила! Да наплевать, ненавидь меня, сколько влезет! Я просто хочу, чтобы ты пожрала, сволочь! Взяла и сожрала этот хренов паштет, который стоит сто пятьдесят рублей!!! Просто пожри и презирай меня дальше! Поверь мне, сдохнешь – легче тебе не станет…
Эмилька молчала, с изумлением разглядывая стекающий по стене паштет. Впервые в ее взгляде зажглась какая-то искра, пусть и недобрая, но все-таки живая.
- Все, я умываю руки. Хочешь подыхать – подыхай! Я не могу вывернуться наизнанку, что могла – я для тебя сделала, дальше твое дело… Иди к черту.
Голубые глаза испуганно моргнули, и слабенькая искра стала ниточкой, контакт появился. Впервые за все время Катя почувствовала, что Эмилька ее видит и слышит.
- Эмиль, так ты поешь все-таки…
Она вздохнула и отвела голову, но совсем не так категорично.

Рыжие лохмы падали на стол – Катя стригла быстро и ловко, водитель не успевал уследить за движениями рук.
- Теперь у нее хорошая жизнь, всем бы так. Татьяна Анатольевна устроила в доме культ ее стервозности. Эмилечка кушает только деликатесы, по всему дому разбросаны подушки, чтобы, когда она притомится, далеко не ходить. Она катается как сыр в масле, и с каждым днем наглеет все больше. Мы с ней было почти подружились, а теперь она и смотреть на меня не хочет. Все, готова красота описатая, забирайте.
Эмилька оторвалась от созерцания стены и вполне осмысленно посмотрела на Катю. И снова появился контакт, молчаливое согласие двух живых существ.
- Все она помнит. И все понимает.